«Важна любая критика»: интервью с режиссером Иваном И. Твердовским

С 21 июня по 11 июля в Казахстане проходил Russian Film Festival, на котором были представлены художественные, анимационные и документальные фильмы последних лет. 

Мы поговорили с режиссером фильма «Конференция» Иваном И. Твердовским о его картине, теракте на Дубровке и отношении к кинематографу и искусству в целом.

---

— Вы говорили о фильме «Конференция» следующее: «Мы не обсуждаем политические мотивы и последствия теракта». А верите ли вы в, говоря термином XIX века, «чистое искусство» — искусство ради искусства, свободное от политических лозунгов? Или на него неизбежно будет влиять политическая ситуация в стране?

— Конечно, политическая ситуация в стране неизбежно влияет на процесс, на результат. То количество сложностей, которые возникали при создании фильма, тому непосредственное доказательство. Нам было сложно найти поддержку по части финансирования на создание картины. 

Но у меня и не было задачи показать политическую повестку. При этом речь идет даже не о «чистом искусстве». При создании «Конференции» меня интересовали другие моменты. Мой фокус был больше на человеке, который живет с этой трагедией: прошло уже 18 лет, а он посекундно все еще находится в том времени, в тех ощущениях. И это, скорее, более локальный и закрытый разговор, чем общественно-политический. 

В этом смысле я отталкивался от эмоций, ощущений тех людей, которые с этим живут, а живут они вне политического контекста. Разговор для меня как раз был важен больше с точки зрения психологии, чем общественной аналитики. 

— Когда вы писали сценарий фильма, то говорили с заложниками и, как говорили опять же в интервью, больше ориентировались на эмоциональную часть этих историй. Безусловно, это было тяжело — как долго вы отходили после этого (может, говорили с психологом) и как Вам удалось их потом структурировать и перенести в фильм?

— Моей задачей было собрать определенное количество этих эмоций. Я понимал, что это истории, которые могут быть интересны именно с точки зрения кинематографического языка. Изначально мы не планировали делать исторической реконструкции, сама реконструкция возникает во время искусственно созданного вечера памяти. Не хотелось, чтобы это превращалось в какой-то бесконечный текст, но при этом этот текст должен был быть очень эмоционально выверен. 

Все истории, которые используются, они простроены мной как автором: то есть от чего-то я отказывался, на чем-то делал больший фокус и акцентировал внимание. В этом есть работа с драматургией, но при этом важно было собрать какое-то максимальное количество свидетельств, чтобы заняться этой работой. 

С эмоциональной точки зрения, конечно, было тяжело на самом деле.
Во-первых, само место… Я понимал, что нужно торопиться, пока это место живо и существует практически в том виде, в котором оно существовало почти 20 лет назад. Это было важным моментом, потому что есть опасность и вероятность, что оно может просто исчезнуть и тогда будет очень сложно вести какой-то разговор в другом пространстве. 

Меня поразило, что в театральном центре заменили только кресла, а больше за эти 20 лет ничего не меняли. Это до сих пор действующий театральный центр, где для детей устраивают представления, цирк и танцующие фонтаны, и что это никакой не мемориальный комплекс, связанный с этим событием. Наоборот, все вещи, которые касаются памяти, они из этого пространства были устранены. 

Мне было важно говорить именно в этой локации, в этом месте. Это было сложно именно с точки зрения психологии, потому что ты понимаешь, что люди, которые приходят на эти детские представления на этой площадке сегодня, вообще ничего не знают о том, что было на этом месте.

— Можно ли сказать, что теракт в театральном центре на Дубровке изменил Россию, как, например, случилось с Америкой после 11 сентября? 

— Я думаю, что здесь не столько сам Норд-Ост, сколько внутренняя война, теракты, весь террор — все это действительно поменяло нашу жизнь. Мы уже не обращаем внимания на то, какое количество досмотров мы проходим, ежедневно в метро мы заходим через рамки металлодетекторов и так далее. Это уже абсолютно точно стало привычным делом, ты не обращаешь на это внимания. Но, безусловно, это наложило какой-то отпечаток на нашу жизнь: теперь, если ты видишь, к примеру, брошенную сумку, то сразу сообщаешь о ней в соответствующие службы.

— Премьера «Конференции» прошла на Венецианском кинофестивале. Можете сказать, какие отзывы вам запомнились больше всего? Что говорили зарубежные критики о картине?

— Меня, честно говоря, поразила такая вовлеченность в наш российский контент. На самом деле, я чаще сталкивался с тем, что люди, которые меня окружают, они меньше помнят об этом событии, чем европейская аудитория. Вот этот факт меня поразил. 

Поскольку Москва такой город немного странный — в нем нет коренного населения, я понимаю, что люди, которые находятся вокруг меня, в тот момент просто не жили в Москве. А люди, которые далеки от этого, они осведомлены, погружены, они в курсе исторических событий. Это меня очень удивило. 

— А вообще обращаете ли вы внимание на рецензии профессиональных кинокритиков? Как вы думаете, насколько важна кинокритика сегодня, когда площадками для обмена мнениями стали социальные сети?

— Безусловно важна. Не только профессиональная, любая совершенно критика, даже если она некомпетентна, в виде просто какой-то рецензии, она тем не менее популяризирует картину. Она дает возможность зрителю поговорить о фильме, соответственно, у него возникает внимание и желание погрузится в тот контекст, о котором мы говорим. Это, безусловно, важно. 

Я думаю, если человек прочитает пост своего знакомого в Facebook, то он вряд ли пойдет смотреть этот фильм, но если все-таки это какой-то серьезный кинокритик, то, я думаю ему это будет интересно. 

— Почему авторское кино привлекает вас больше, чем мейнстримное — те же блокбастеры, проще говоря?

— Я никогда не увлекался этим. То есть, я рассматриваю кино как часть, как элемент современного искусства. И в этом смысле кинематограф очень связан с всеми другими видами современного искусства. А если мы говорим про жанровый развлекательный кинематограф, то это больше про кинобизнес, про кассу, про количество зрителей — мне это совсем не интересно. 

Я всегда говорю, что, если ты хочешь зарабатывать деньги, то есть менее рисковые отрасли для этого.

— Как вы думаете, почему в странах СНГ так пристально следят за премией «Оскар»? Когда стало известно о новых правилах этой кинопремии, ее бурно обсуждали не один день. И вряд ли такое же внимание привлекли к себе изменения, в скажем условно, Каннском кинофестивале, который вообще-то гораздо интереснее по разнообразию картин.

— В первую очередь, кинопремия «Оскар» — это больше про индустриальный кинематограф, который объединяет в себе вообще ресурс всей планеты. Это такой транснациональный кинематограф, который смотрят в любом уголке земного шара. Это интересно не только в пространстве СНГ, это интересно везде, всем людям, которые болеют кино.

С точки зрения того, что происходит с Каннским фестивалем, фестивалем в Венеции или Берлине, это все-таки больше локальные мероприятия. Потому что кинофестивали — это в первую очередь про современное искусство, нежели какой-то мэйнстрим, хотя тот же Каннский фестиваль показывает очень много жанрового кино. Поэтому здесь и аудитория, мне кажется, немного уже. 

— В начале июня Variety включил вас в список перспективных кинодеятелей, у которых высокие шансы выйти на мировой уровень. Для вас имеет значение мировое признание или важнее высказываться на волнующие темы вне зависимости от масштаба?

— Мы живем в то время, когда границы территорий стираются. На моем примере — я ограничен только тем, что занимаюсь конкретно русскоязычным кино, и оно, конечно, имеет свою аудиторию. Но ее тоже хочется расширять. В этом смысле авторский кинематограф существует вне каких-то барьеров и границ, он существует повсеместно во всем мире. Просто не хочется выделять свои картины из общемирового контекста. 

Я, скорее, за то, что, снимая картину, фильм, ты понимаешь, что твоя аудитория немножко шире, чем просто русскоязычная аудитория фильма. 

— В одном из интервью вы говорили, что вам неинтересен театральный опыт. Не изменилось ли ваше отношение к этому?

— Не изменилось совершенно, потому что в моей жизни были разные попытки проникнуть в эту сферу. В какой-то момент я для себя понял, что театр существует совершенно по другим законам, причем настолько не пересекающимися с моей кинематографической частью жизни, что я не знаю и не понимаю, как это работает и как это функционирует. 

Когда нет у тебя этого понимания, то вряд ли ты можешь что-то сделать полезное на театральной сцене. 

— В продолжение предыдущего вопроса: в чем преимущества кино для вас по сравнению с театром?

Театр — это такое дело, «сектанское». Люди собираются, что-то делают, а дальше только те зрители, которые сидели в зале, остаются свидетелями этого. Ты не можешь это никак зафиксировать. Спектакль может сегодня случиться, а завтра — нет. Он все равно через какое-то время уходит, и это естественный процесс. В театре элемента фиксации просто не существует. 

Это самое страшное для меня. Ты понимаешь, что как бы ты не снял, не смонтировал фильм, когда ты показываешь готовую картину, там не случится сюрприза. То есть ты пребываешь в каком-то другом статусе, ты можешь уже находиться в следующем фильме, уже можешь даже его снять. 

А с театром так не бывает, это очень живой инструмент. Иногда, спустя несколько лет, люди возвращаются к репетиционному моменту, потому что что-то изменилось в спектакле. Мне, честно говоря, кажется, что это немножко специфический вид искусства за счет того, что нет никакого элемента фиксации.