Интервью с Фархатом Шариповым о забавах подростков и фильме «Схема»

Дешевые наркотики, продажа своей девственности женатикам с детьми… Об этих развлечениях алматинских подростков в Digital-age рассказывает в своей драме «Схема» казахский режиссер Фархат Шарипов. Я встретился с ним, чтобы понять, почему они развлекаются именно так.

Фильм «Схема» завоевал гран-при в секции «Generation» международного кинофестиваля Берлинале. 

Кинолента получила награду — «Хрустального медведя» и премию в 7500 евро в секции «Generation 14+», где представлены фильмы для молодёжи старше 14 лет.

Картина вышла в ограниченный прокат 7 апреля в Казахстане.

Был такой перестроечный фильм «Забавы молодых Евгения Герасимова. Как 35 лет назад отводили душу подростки по версии кинематографа? Максимальное преступление — пропуск уроков в техникуме и флирт с преподавателем. Максимальное желание — получение зачета. Что сегодня? Учеба — лишь параллельный мир, бэкграунд для общения, как кафешка, соцсеть или мессенджер. Желания — можно сказать, их море, по сути же — никаких. Преступления —чаще против самих себя. Хобби — дизайнерский кайф да сбыт непорочности.  

– Фархат, вопрос о честности. Почему так вышло, что в вашей картине, действие которой разворачивается в мегаполисе с преимущественно казахским населением, почти все герои — европеоиды?

– У нас (в Казахстане) в кино давно не было главных героев-европейцев. Для меня не совсем естественно ЭТО. Кроме того, это не был намеренный выбор, так сложилось во время кастинга. Я не националист и не расист. Для меня мои герои — это прежде всего люди, к какой они принадлежат расе, не важно. К тому же, мы тогда не предполагали, что поедем в Берлин, но, наверное, уже думали о прокатной судьбе в России. Сделать главную героиню европейкой было для нас одним из решений. 

– У режиссера Шарипова было больше смелости в «Тренинге личностного роста», чем здесь. Я про опрятность и невидимость сцены изнасилования.

– Я не считаю смелостью снять открытую интимную сцену. Она смотрелась бы здесь слишком плоско. Гораздо важнее мне была девочка-подросток, которая подходит к столу и заверщает сцену. Когда я слушал интервью девчонок в документальном фильме («Джеффри Эпштейн: неприлично богатый», Netflix, 2020 — прим. ред.), они рассказывали, как это происходит. Именно это и в моей сцене, она передает их ощущения от происходящего. Когда создаешь сцену, ты находишь, как она должна работать, каким образом передавать информацию. И да, я хотел, чтобы у фильма было возрастное ограничение не ниже 14 лет.

Мы обсуждали это с Петром Шепотинником (российский режиссер, киновед, публицист — прим. ред.). Он тоже говорил, что ему не хватило подростковой интимности, сексуальности, гормональных взрывов. Но это история о схеме, и то, как мы решили сцену изнасилования, меня нисколько не смущает, у меня даже попыток не было снять это по-другому. Я не испытывал никакого цензурного давления. Все, кому, как я знаю, показывали фильм, не высказывали никаких претензий (фильм снят на деньги государственного центра поддержки национального кино — прим. редакции).

– Пролистав посты гостей показа, понял, что до большинства ваша идея не дошла. Все, что они смогли увидеть — это «фильм для родителей». Многие из них даже не заметили сексуального насилия.

– Все хотят закрыть глаза. Тот же вопрос поднимался и в «Тренинге…» — желание социума сказать «да нет, ничего не было». Огромная часть аудитории обвиняет девчонок в том, что они сами туда пришли, говоря, кто их заставлял прийти во второй раз. Все они забывают о таком термине, как половая неприкосновенность (составная часть личной неприкосновенности, охраняется законом — прим. ред.). Если ты занимаешься сексом с несовершеннолетним, это уже изнасилование, потому что человек не достиг определенного возраста.  

– А для вас самого что страшнее: секс или наркотики?

– Ни то ни другое. Самое страшное для меня — это лишение жизни. Мы спокойно смотрим в большинстве фильмов убийства. Для меня же лишение жизни — это пиковая точка. Убийство — самое грязное, что может произойти, неестественная смерть — самое плохое. А в голове людей это в порядке вещей. Я бы хотел, чтобы моя картина превозносила жизнь. 

– Сколько молодежи, по вашему мнению, увлечено этими «схемными» забавами?

– Сложно ответить, кого больше, кого меньше. Это вопрос о параллельных мирах, каждый живет в своем. Если я пойду в музыкальную среду, и вокруг меня будут одни музыканты, мне будет казаться, что за границами этого мира ничего другого нет. Мне кажется, для большинства людей, жизнь существует в рамках только известного им мира.  Если ты родитель, который узнает,  что его ребенок в такой схеме, для него открывается новый мир, который он начинает изучать и обьемы которого понимать. 

– Вы признаете, что эпидемия синтетических наркотиков не выдумка?

– Это большая угроза. Страшно, что она неконтролируема и очень закрыта. Но моя задача — сделать максимально искреннее и откровенное кино. То, как этот фильм будет жить дальше, я оставляю на продюсера. Я против искусственного мордотыкания. Я сделал то, что должен был.

– Говорите ли вы на серьезные темы с дочерью?

– Я стараюсь. Она взрослеет, ей скоро 12, и хотя она довольно открытый человек, с ней легко говорить, но и она начинает закрываться, как и все в ее возрасте. Но придет время, и мы будем все это обсуждать. Я бы не хотел, чтобы интернет рассказал ей об этом раньше меня. Вы же помните себя в подростковом возрасте? Табу на темы, которые, ты точно знаешь, будут отвержены взрослыми. И ты о них не говоришь, заранее предугадывая реакцию. И попасть в ситуацию нашей героини легко. Свободу человека очень сложно подавить, ограничить. Мой фильм о вопросе выбора. И важно, чтобы подросток делал его сам и понимал, что он у него есть. 

– Подростки вам не надоели? Уже два фильма сняли.

– Мне очень тяжело давался сценарий «Схемы». Все время хотелось, чтобы было преступление и наказание, чтобы выруливало все на какую-то сторону правильности. Но это смотрелось бы не так, чтобы в это можно было поверить. А здесь важно, чтобы люди эту ситуацию приняли.

– Отвечая, вы часто вставляете слова, говорящие о вашей неуверенности. 

– Я действительно не уверен на 100%. Когда у меня будет такая уверенность, наверное, мой творческий путь закончится. Это постоянный поиск. Режиссеры очень неуверенные люди.

Фархату очень близко кино, которое делает швед Рубен Эстлунд: «Форс-мажор», «Игра», «Добровольно принудительно». Ему нравится то, что получается в итоге. Сейчас он занят питчингом проекта совсем из другой оперы — это мюзикл. На вопрос, переживет ли, если фильм случится, и его разнесут в пух и прах, спокойно отвечает «конечно», добавляя «надеюсь, что переживу». Надеюсь, и я, что при почти отсутствии проката в Казахстане немногие посмотревшие «Схему» вне зависимости от возраста, поймут, что видели не просто кино для родителей.