Постирония как язык моды и поколенческая исповедь

Роксана Насенова, креаторка, фэшн-дизайнерка и основательница бренда Roxwear, в авторской колонке для STEPPE рассказывает о том, как поистирония стала современным языком искренности в моде, кино и музыке.

Когда я запускала свой бренд Roxwear, понятие постиронии еще не звучало так громко, как сегодня. Но именно через этот жанр я нашла язык, на котором можно было говорить о нашем поколении, о детях постсоветского пространства, оказавшихся в вакууме идентичности. Мы выросли в ситуации, где одна система рухнула, а другая ворвалась слишком резко и не принесла обещанного будущего: вместо равных возможностей, стабильности и «западного уровня жизни», о которых тогда говорили с экранов, мы получили резкое социальное расслоение и хаотичный рынок. Мы одновременно жили в наследии советских лозунгов и в новой реальности, вместе с которой обрушились спутниковые тарелки, MTV, глянцевые журналы и вся поп-культура, которую мы поглощали без фильтров. Именно это столкновение стало почвой для моих первых постироничных образов.

Я работала с символами, которые были понятны всем нам, но переосмысливала их сквозь призму двойственности иронии и искренности. Так появился принт «Маскара» в стиле логотипа Metallica — аллюзия на подростковую моду MTV, смешанную с нашей культурой.

Возник и образ казахской невесты в эстетике Тима Бертона — соединение традиции и постмодернистской мрачной романтики. Вышивка, имитирующая цифровой глитч, с повторяющимися смазанными узорами и сбоями цвета, превратила орнамент в метафору цифровизации и поиска корней, паттерн из pin-up девушек в национальных костюмах — ироничным комментарием к поп-культуре и памяти о «традиционном», чапан с орнаментом из погнутых неоновых ламп — образом наших искривленных воспоминаний, а куртка с вышивкой заглюченного ковра — символом детства, которое возвращается обрывками. Даже надпись «Stan: a useful suffix to distinguish evil countries from the normal ones» стала способом обыграть стереотипы Запада, редуцирующего целые страны до пугающих клише. 

Через все эти образы я пыталась зафиксировать парадоксальность нашей идентичности. Мы — уникальное поколение, вобравшее в себя две несовместимые системы, два устройства мира, которые стремились подавить друг друга. Постирония позволила не просто дистанцироваться и высмеивать, а прожить этот парадокс — апеллируя к чувствам, ностальгии, воспоминаниям. Поэтому сегодня ее все чаще рассматривают шире, чем просто смешную эстетику или мем в моде. Как отмечает культуролог Марк Фишер, «постирония — это режим, в котором цинизм и искренность существуют одновременно, не нейтрализуя друг друга». Если классическая ирония разрушала серьезность, то постирония признает, что мы не можем позволить себе ни роскоши абсолютной серьезности, ни бесконечной насмешки.

Экономически она возникла как реакция на крах идеологий: социализм рухнул, вера в «идеальный» рынок оказалась обманом. В Казахстане это особенно видно: несмотря на фасад «развития» более 60% экспорта составляют нефть, газ и металлы, при этом значительная часть уходит в Китай и Европу, а внутри страны добавленной стоимости почти не создается. По данным Союза нефтесервисных компаний Казахстана за 2022 год, 70,5% всех добывающих мощностей в стране контролируют иностранные корпорации — в основном из США, Великобритании и Евросоюза.

Хотя о «китайском засилье» сегодня говорят довольно много, в реальности китайские компании добывают лишь 11,4% нефти, причем на менее перспективных месторождениях. Для сравнения: доля Казахстана в общей добыче нефти в стране составляет всего 33,1%, тогда как США контролируют 30,9%, Европа — 18,4%, Россия — 3,5%, а другие страны — 2,7% (по данным Bizmedia, 2023). Производство в традиционном смысле деградировало: закрылись заводы по выпуску электроники, бытовой техники, машиностроительные предприятия. Даже базовые товары, от автомобилей до одежды, мы в основном импортируем. Мы существуем на осколках советского прогресса, но не смогли выстроить устойчивой модели, которая давала бы новые смыслы.

Не случайно именно мода первой подхватила этот язык и сделала глобальным трендом. Демна Гвасалия превратил постиронию в международный культурный код. В основанном им бренде Vetements толстовки с логотипом DHL не только возводили в культ банальную униформу, но и показывали феномен virtue signaling: в капиталистической системе потребление превращается в инструмент выражения идентичности и «правильных» ценностей. DHL-худи стало иронией над самим жестом, покупкой статуса через самые банальные знаки. Та же логика прослеживается в Balenciaga: огромные кроссовки Triple S, пальто-одеяло или рекламные кампании, стилизованные под стоковые фото, высмеивают механизмы капиталистической эстетики, в которой роскошь и повседневность сливаются. Демна проживает то, что знакомо нам: переходное состояние, двойственность между «плохим вкусом» и элитарностью, между униформой и luxury.

Та же логика давно работает и в кино. В фильмах Йоргоса Лантимоса («Лобстер») или Ларса фон Триера («Догвилль») зритель сталкивается с нарочитым гротеском и не понимает, смеется ли он над героями или вместе с ними. Это и есть постирония — трагедия, которую невозможно отделить от смеха, и смех, который скрывает боль.

Отсюда возникает и следующий этап — метаирония. Если постирония соединяет ироничное и искреннее, то метаирония уже обращает иронию на саму себя. Она превращает шутку в бесконечное зеркало, где каждый новый слой уже осознает себя как симулякр. Здесь уместно вспомнить Жана Бодрийяра: в логике симулякров знак больше не отсылает к реальности, а существует сам по себе. В моде это прекрасно видно у Gucci при Алессандро Микеле: аксессуары с «поддельными подделками», логотипы, стилизованные под knock-off, вещи, которые выглядели как пародии на самих себя. Это уже не просто постирония, а саморефлексия капиталистической системы, которая воспроизводит свои собственные клише и превращает даже иронию над собой в новый продукт. Экономический контекст здесь очевиден: бренды торгуют не вещами, а «знаками», которые могут бесконечно воспроизводиться и обмениваться независимо от того, что за ними стоит.

Музыка тоже давно осваивает этот язык. Эстетика PC Music, искусственные голоса и глянцевые биты одновременно звучали как издевка и любовное признание поп-культуре. А ранняя Billie Eilish, играя с подростковой иронией над «мрачностью», внезапно стала самым подлинным голосом уязвимости поколения.

Все это показывает, что постирония и метаирония просочились в искусство не случайно. Это реакция на кризис доверия к политике, рынку и идеологиям. В мире, где ничему нельзя верить до конца, культура выработала язык, в котором можно быть одновременно серьезным и несерьезным. А мода, как всегда, оказалась самой чуткой: DHL-футболка или «глитч-орнамент» — не просто шутка, а визуальная запись эпохи, где прошлое и настоящее, локальное и глобальное, боль и смех существуют одновременно.

Для меня постирония — способ прожить собственное прошлое и настоящее, зафиксировать парадокс нашего опыта и наконец увидеть себя целиком. В этом ее сила: постирония в моде становится зеркалом, где отражается целое поколение со всеми его противоречиями, травмами и силой.